d-13: chain of command.
[indent] Deep down, sank deep down 'til I was part of everything, and in a grain of sand, saw peace in holy land, and saw you right in front of me. Shapeless, sacred dust, beaming light and trust, covering all harm in shade. Then in a drop of blood saw wars be fought for good and saw you make way for man's truth. Just for a while, though just enough to lose my youth — from that day on I've been corrupt.
командор джонатан локвуд [jonathan lockwood], 40s.
лидер дистрикта-13.
Токсин долга, дистиллированный за десятилетия жизни в подземном бункере, Джонатану с юности травит вены. Сама история высекала его из гранита, плотью и кровью вытачивая из него продолжение стальных стен Тринадцатого. Его тяжелое лицо, еще не достигшее пятидесяти, уже чертится картой всех катастроф и побед дистрикта — а вместе с ним и Панема. Джонатан — идеалист, каких поискать, осознающий вместе с тем, что его идеалам не суждено обрести кости и мясо на его веку, страдающий безмерно от гнетущей беспомощности, выворачивающийся кожей наизнанку, чтобы хоть что-то изменить — и вынужденный смотреть, как вообще нихуя не меняется, что бы он ни делал. Пепел сгоревшего на поверхности мира подергивает сединой его виски.
Джонатан перестал носить униформу с нашивками — авторитет Локвуда в Тринадцатом не нуждается в опознавательных знаках. Кабинет Джонатана не хранит личных вещей, только жует подчиненных стерильными стенами, с которых на них укоризненно глядят схемы ракетных шахт, графики дежурств и голографическая проекция Панема. Джон часами стоит перед ней, неподвижный, как монолит, и его пальцы бессознательно жмутся в кулаки, когда на ней отображается маршрут очередного грузового состава Капитолия, везущего кровь, выжатую из его народа.
доктор илария стерлинг [dr. ilaria sterling], mid 30s.
глава научного отдела.
Надежда, закованная в строгие научные термины, из-под ее пальцев выходит с какой-то неоправданной для Тринадцатого легкостью. Сквозь сталь и бетон прорастают хрупкие стебли. Разум, повторяет Илария, острее любого скальпеля и опаснее любой боеголовки; она, кажется, даже дышит реже других, чтобы меньше потреблять кислород. Она унаследовала от отца не только должность, но и факел, который, как он верил и любил учить ее перед сном, выведет Панем на свет — Илария гордится им бесконечно, подчиняя хаотичное человеческое существование упорядоченному хоральному ритму.
Ее гений стоял за штаммом питательных водорослей, которые цвели в кромешной тьме гидропонных ферм, спасая тысячи от голода. Ее рук дело — генная терапия, подавляющая у людей метаболическую потребность в солнечном свете, позволившая целым поколениям родиться и жить, никогда не видя солнца. Илария часами говорит о квантовых состояниях и молекулярных связях, но замолкает, смущенная и запутавшаяся, когда речь заходит о чем-то иррациональном — красота, надежда, любовь. Есть своя жестокая ирония в том, чего хотел для нее папа и как далеко она ушла от его простых человеческих желаний; в том, что она может переписать код самой жизни, если захочет, но не может расшифровать порывы своего собственного сердца.
каин [cain], mid 30s.
командир отряда «теней».
Ебаный призрак с удостоверением личности. Тень, отбрасываемая самим понятием порядка. Имя, которое никогда не произносят вслух, лишь шепчут за спиной, с опаской оглядываясь на стены, которые, все знают, имеют уши. Каин — иммунитет Тринадцатого, безжалостный и беспощадный к любым инородным телам. Вы бы прошли мимо него в коридоре, в столовой, в жилом секторе и не запомнили бы ни единой детали — лицо Каина намеренно ничем не примечательно, соткано из полутонов и забытых черт.
Он знает, кто из инженеров тайком копит энергобатончики на «черный день». Знает, кто из учителей сомневается в догматах Локвуда. Знает, чей брак трещит по швам, и чей ребенок боялся темноты. Тень — повсюду. От тени не сбежать и не скрыться. Сосед по каюте, коллега по смене, даже собственный супруг — никто не может быть уверен. Каин культивирует в Тринадцатом удушливый коктейль из абсолютного доверия и абсолютного страха, и люди сплавами друг друга паяют, боясь одиночества, но боятся и доверять, зная, что любое неосторожное слово может стать билетом в изолятор.
Никто не знает, что движет им. Нет мотивов личной мести, нет жажды власти или фанатичной веры в идеалы Локвуда. И в этом, наверное, заключается его самый страшный секрет.
адриан пруэтт [adrian prewett], 40s.
главный инженер промышленного пояса.
Адриан был рожден в бетонной утробе, и его первым криком был не плач, а ответное эхо на гул вентиляционных систем. Адриан был плотью от плоти Тринадцатого, ребенком подземелья, выросшим в кольцах роста стальных опор и в пыльных слоях протоколов безопасности. Адриану было пятнадцать, когда грибковая инфекция, прорвавшаяся через фильтры, превратила бункер в склеп.
Он не погиб, как его старший брат, чье тело за несколько дней иссохлось и почернело, скручивая желудок сладковато-гнилостным запахом. Не умер и как его мать, которая, пытаясь ухаживать за зараженными сыновьями, просто приблизила свой конец. Адриан выжил. Стал одним из несговорчивых — тех, кого инфекция сочла недостойными быстрой смерти. Адриан провел месяцы в карантине, прикованный к койке, глотая воздух, пахнущий хлоркой, и слушая, как за тонкой перегородкой умирают соседи, — и он выжил, но вышел из бокса другим.
Левая сторона его тела вышла из-под контроля — рука и нога двигались с трудом, пальцы не слушались, походка стала неуверенной, ковыляющей. В обществе, где ценность человека измеряется его функциональностью, он стал браком. Его тело предало его, но разум — разум никогда; и Адриан заставил машины стать его новым телом. Часами работал над своей больной рукой, разрабатывая для нее первые прототипы поддерживающих экзоскелетов. Заставлял дрожащие пальцы собирать микроскопические схемы. Каждый неудачный прототип, каждый ожог от паяльника, каждый насмешливый взгляд он подкидывал в топку, как хорошее топливо.
Два десятилетия спустя, Адриан Пруэтт — главный инженер промышленного пояса. И когда он проходит мимо шлюзов дезинфекции, его взгляд на мгновение выстуживает легкие. В грохоте цеха «Медуза» ему иногда чудится тихий, предательский кашель, как напоминание о том, что любая система уязвима.
виктор голдберг [victor goldberg], 40s.
комендант атомного арсенала.
Сторожить спящий апокалипсис — дело, в общем-то, нехитрое. Цена возмездия — несколько граммов Урана-235. Отмерять жизнь в каком-то смысле даже веселее часами, вмонтированными в ядерный чемоданчик.
Атомный арсенал располагается в бывших урановых шахтах, глубоко под гранитными породами. Виктор называет его собором тишины и порядка, и даже воздух там стерилен и обеднен, чтобы не нарушить покой древних богов войны. Двенадцать основных пусковых шахт, шесть ремонтных док-станций, склады с климат-контролем — вот и вся его паства. Вместо молитв у него ежедневный ритуалы — обход и проверка кодов доступа, и есть что-то священное в том, с каким трепетом он делает это. Он шепчет ракетам старые довоенные молитвы, доставшиеся ему от деда, как будто слова могут удержать сталь от ржавчины, а человечество — от безумия.
На самой дальней полке стеллажа в его темном кабинете, в тени, стоит старая фотография в простой металлической рамке: он и его жена Саша, молодые, улыбающиеся, на фоне голографической проекции цветущего сада. Напоминание не о любви, а о том, что он охраняет; о жизни, которая когда-то была и, возможно, сможет быть снова.
